Текстовый вариант
читать дальшеБиологии утверждают, что отвращение или брезгливость возникает в ходе эволюции, для того чтобы отвратить организм от поедания чего-нибудь несъедобного. Это наша инстинктивная реакция на появление перед нашим носом объекта, который есть категорически не следует. Но, как и во многих случаях, в обществе биологически заданные предрасположенности ставятся на службу совершенно новым целям. Одно из главных положений в теории стратификации состоит в том, что задача любой элиты, любого высшего слоя заключается в воспитании в своих детях почти инстинктивного отвращения ко всему, что ассоциируется с низшими слоями. Маленьких детей учат испытывать такую же брезгливость по отношению ко всему, что ассоциируется с людьми, стоящими на социальной лестнице ниже них, какую у них воспитывают к несъедобным вещам, которые можно найти у себя под ногами. Еще им прививают более сложные чувства, перемешивающие зависть и неодобрение, по отношению к тем, кто стоит выше.
Как это происходит? Когда мы сравниваем, как описываются эти чувства в разных языках, мы с интересом обнаруживаем, что они очень часто описываются через категории, взятые откуда-то из области гастрономии или из кулинарных вкусов. Есть безвкусная, пресная литература, есть слащавая, есть приторная литература. В самых разных языках — европейских и, что интересно, неевропейских (востоковеды утверждают, что совершенно независимо нечто подобное возникает на Дальнем Востоке) — понятия, взятые из физиологической или гастрономической съедобности или несъедобности, переносятся как метафоры в описания самых широких отношений индивида с социальным окружением или с культурой.
Можно ли на этом основании вывести более общую теорию классового вкуса? Кажется, что некоторые вещи здесь довольно очевидны и встречаются универсально. Например, хороший вкус — тот, который всевозможные элиты пытаются привить своим детям, — находится очень далеко от того, что мы можем называть естественным вкусом. Попробуйте убедить пятилетнего ребенка, что зеленый чай — это вкусно. Попробуйте убедить пятилетнего ребенка, что нефигуративная живопись — это интересно. Наш хороший вкус, например, в алкоголе — это вкус, который прямо противоположен нормальному детскому вкусу: никакого сладкого, никаких пузырьков, при прочих равных белое лучше красного, потому что вкус красного более выраженный. Можно пить виски, желательно какой-нибудь островной, со вкусом болота и ароматом торфа. Понятно, что этот вкус неестественен — чтобы развить его, требуется большая работа. По контрасту плохой вкус такой работы не требует. Плохая музыка — это та, под которую можно скакать козлом, получая простую мышечную радость. Плохая книга — это книга, в которой принц на белом коне прискачет за серой мышкой (женская версия) или в которой главный герой — сам принц (мужская версия), а если не принц, то кто-то, кем каждый хочет себя представить. Такая книжка, представляющая собой простейшую форму социального самоудовлетворения, — это как раз плохой вкус в литературе. Хорошие концы, возможно, самый явный маркер плохого вкуса в литературе или кино — именно потому, что мы хотели бы их для самих себя.
В очень многих отношениях хороший вкус ассоциируется с неестественностью, с преодолением каких-то спонтанных реакций, которые способны нравиться большинству людей, с выучкой, необходимой, чтобы привить его себе вопреки естественным человеческим побуждениям. В любом крупном музее можно наблюдать сцены вроде такой: маленький мальчик куда-то тянет маму, а мама говорит: «Еще 15 минут смотрим на Рембрандта, а потом я отведу тебя в Рыцарский зал». Разумеется, Рыцарский зал в Эрмитаже гораздо интереснее нормальному ребенку (там чучела коней, там оружие), чем какие-то темные картины с печальными стариками, но мама знает лучше. Так устроено воспитание.
Норберт Элиас называет этот процесс подавления естественных реакций процессом цивилизации. У Элиаса в книге, которая так и называется — «Процесс цивилизации», рассказывается о том, как эти естественные спонтанные аффекты подавляются постепенно, моделируются и способность к их подавлению превращается в символ социального статуса. И у тех, кто вполне социализирован таким образом, любые проявления альтернативных вкусов вызывают ту самую естественную брезгливость, как еда из общей миски немытыми после посещения общественного туалета руками, что спонтанно кажется нам настораживающим и отталкивающим. У Элиаса есть книги по теории искусства, например биография Моцарта, где он говорит, в частности, что, в сущности, достижения Моцарта и гения любого рода не в том, чтобы внести какое-то новое духовное содержание в музыку, а в том, чтобы позволить людям испытывать те же чувства, которые люди попроще испытывают, просто поскакав козлом под простенькую мелодию, но на том уровне сублимации, на каком это считается приемлемым для хорошего вкуса данного общества.
Кажется, что это хорошее объяснение, но оно явно не объясняет всего. Например, вся наша одежда более-менее неестественна. Как изменяется вкус в одежде? Откуда мы знаем, что некоторые сочетания цветов безвкусны? Можно сказать, что детям нравятся яркие цвета, поэтому в одежде взрослых они становятся «кричащими», но это явно еще не все. Вся наша архитектура — это довольно неестественная вещь, она очень далеко ушла от пещер или избушек. Как мы отличаем плохой вкус в архитектуре от хорошего?
Немного генерализуя, мы можем сказать, что более широкой категорией, чем естественность, но включающей ее является ожидаемость. Когда нечто является ожидаемым, оно превращается в безвкусное. Очень сильно повлиявший на социологию литературовед и теоретик драмы Кеннет Берк, например, утверждал, что пошлость есть разновидность благочестия, имея в виду, что пошлость — это следование конвенции, это уважение к существующей конвенции. Это, например, использование самой очевидной и самой расхожей метафоры, для того чтобы передать какой-то смысл, но именно это ассоциируется для нас с плохим вкусом в искусстве. Другая книга про язык архитектуры постмодерна Дженкса содержит замечательную сентенцию о том, что использовать в архитектуре метафору в лоб — значит убить ее. Пример, который я украду у своего коллеги по Европейскому университету Вадима Басса: самое худшее, что может сделать газовая компания в качестве выбора дизайна для своей штаб-квартиры, — это обыграть огонек зажигалки, потому что это первая ассоциация, которая способна возникнуть в связи с газовым гигантом. И в этом смысле это непоправимо плохой вкус. (Угадайте, что Газпром сейчас строит на берегу Финского залива?) Чем ожидаемее, чем логичнее, конвенциональнее, тем в целом хуже. А чем необычнее, эксцентричнее, экстравагантнее, тем лучше.
Есть несколько направлений, в которых эти соображения развиваются. Простая кросс-культурная универсалия: элиты (и в особенности специфически культурные элиты) повсеместно испытывают необычайную тягу ко всему экзотическому и космополитичному, вещам, которые пересекают культурную границу. Вещи, пересекающие культурную границу, неожидаемы, потому что они не существуют в нашем обычном культурном окружении, поэтому они привлекательны. Некоторый космополитизм будет специфической чертой элит практически повсеместно; подумайте об офранцуженности дворянской культуры в России или о волнах китаизации, а затем вестернизации в истории Японии.
Когда мы движемся вглубь своего общества, здесь появляется очень интересное соображение Мэри Дуглас, которая утверждала, что и культуры в целом, и субкультуры внутри одного общества делятся по признаку, который называют решеточностью. Есть высокорешеточные, а есть низкорешеточные культуры. Высокорешеточная культура делит индивидов, группы, любого рода объекты на категории и приводит эти категории в соответствие друг с другом. Низкорешеточная культура каким-то образом размывает границы между этими категориями. Самое лучшее определение низкорешеточной культуры дал неизвестный американский генерал, который сказал, что современные ему кампусы (дело происходит во время Студенческой революции 1960-х годов) полны юношами с длинными волосами и девушками с короткими. Это главный кошмар с точки зрения высокорешеточной культуры: все знают, что люди делятся на мужчин и женщин, девочки носят длинные волосы и заплетают их в косы, а мальчики — короткие. Когда все становится наоборот, это извращение какое-то. Здесь всегда появляется тема сексуальных извращений, которая сопутствует предположительно вкусовому и моральному разложению. Элиты морально разложены, пренебрегают спонтанной нормальной правильностью маленького человека. Популисты всего мира говорят это своему электорату. Обычно высокорешеточная культура укореняет социальный порядок в какой-то теории естественного порядка, хотя может смириться с тем, что некоторые формы правильности не имеют никаких биологических оснований и не основаны ни на чем, кроме конвенции. Высокорешеточная культура может представить себе мир, в котором брюки являются обычной женской одеждой, а юбки — совершенно недопустимой для женщины, а для мужчин допустимо и то и другое. Какого-то биологического основания для одного из предпочтений — нашего или такого — нет, но уж если у нас исторически сложилось так, то, значит, у нас будет так, будет полный порядок.
Низкорешеточная культура каким-то образом растворяет или размывает границы подобных конвенций. Она перемешивает категории, она перемешивает вещи, которые раньше проводили какую-то четкую социальную границу, пусть это будут мужчины, женщины или разные социальные группы. Это вызывает спонтанное и часто очень моралистическое отвержение со стороны высокорешеточной культуры. В этом смысле у нас есть очень симметричное отношение: с одной стороны находятся группы, обычно занимающие более выгодное положение, которые считают всех, кто играет по правилам и придерживается конвенций, скучными, нудными, банальными, а с другой стороны те, кто придерживается конвенции, смотрит на этих потенциальных извращенцев, которые любят какую-то противоестественную живопись и музыку, надевают ненормальную одежду и мало ли еще что. Это такая универсальная поляризация, которая спонтанно возникает почти в любых обществах, но в современных она идеально ложится на классовые основания.
Можно сделать еще один шаг дальше в этой генерализации представлений об основах вкуса и сказать, что самой главной формой ожидания, которая существует в обществе, является ожидание в отношении ожиданий. Если мы берем плохую литературу (ту, где принцы на белом коне), то ожидаемость возникает потому, что автор книги примерно знает, на какие кнопки нужно нажать, чтобы вызвать эмоциональные реакции в аудитории, а аудитория примерно знает, что автор книжки в соответствующей обложке будет нажимать на эти кнопки. Каждый из них обращается с другим как с более-менее механическим, запрограммированным, предсказуемым автоматом. Но что, если этот автомат решит добавить в качестве шутки или какого-нибудь метатрюка намек на то, что «я знаю, что ты знаешь»? Метатрюки — очень древняя вещь, их находят чуть ли не в росписях древнеегипетской гробницы, и они точно были широко распространены в готической живописи в Европе (например, рука персонажа, которая ложится на раму, нарисована снаружи рамы).
Можно сказать, что одним из магистральных направлений в развитии высокой культуры было развитие подобных подмигиваний, обращенных к читателю, зрителю или слушателю, прямая коммуникация, когда предполагается, что история воспринимается не просто как история, с героями которой себя можно идентифицировать, а как разновидность послания, в которой вдруг автор проявляется и намекает на что-то зрителю, в которой он может намекать зрителю на ожидания зрителя относительно автора и так далее. В конечном счете главной темой становятся взаимодействия творца и аудитории, а история, если она вообще есть, оказывается просто материалом для подобной коммуникации. Степень подмигивательности, во многом отличающая хорошее искусство от плохого, имеет параллели в самых разных сферах. Когда мы берем символы классового статуса, то на место простых, ясных, читаемых, конвенциональных символов приходят полунамеки. Самый плохой вкус в демонстрации классовой позиции — это вкус, заключающийся в однозначной демонстрации своего экономического достатка. Золотая цепь — это самая безвкусная форма классового сигнала, которая возможна. Она категоризирует своего обладателя как парвеню самого низшего пошиба. Чем менее выражено стремление продемонстрировать, что ты богач, чем больше это сублимированный намек, тем лучше. Новая мебель в этом смысле гораздо хуже старой. Старые вещи вообще гораздо лучше, чем новые, потому что, чтобы вещь действительно была старой и поношенной, она должна быть очень качественной, плохая вещь просто разваливается, поэтому самая лучшая мебель — это двухвековая мебель из дуба, на которой еще прадедушка перочинным ножиком вырезал надпись с ятями. Мы можем быть уверены, что она могла задержаться только в жилище какого-нибудь наследственного аристократа — семьи, которая занимает такое положение в обществе, что уже много поколений не беспокоится о поддержании впечатлений. Наши дисплеи богатства, как и дисплеи практически всего, эволюционируют в сторону подмигивательности.
В конечном счете логика этой эволюции обращается на саму себя, потому что, продолжая ее дальше, слишком хороший вкус — это тоже безвкусная вещь. Если мы демонстрируем слишком выдержанный вкус во всех отношениях, этот вкус становится нудным, педантичным, надуманным, наигранным и механическим. А что, если добавить в него какие-то элементы, которых там никто не ожидает встретить? В культурном потреблении западных обществ последние десятилетия фиксируются тенденции к тому, что называется всеядностью. Если еще в XIX или начале XX века элиты отличались от масс тем, что элиты потребляли хорошее искусство, а массы — что-то низколобое, простецкое, то теперь главное различие проходит между теми, кто потребляет специфическую жанровую продукцию, и теми, кто потребляет много и самой разной. При этом такой чистый снобизм, который проявляется в отказе от потребления, например, любой литературы, про которую есть хоть какое-то подозрение на то, что там будет мышка, принц, белый конь («Нет, я отказываюсь, никакого Джорджа Мартина не может быть в моей жизни!»), — эта позиция, которая не ассоциируется больше с действительно элитарными группами. Элитарные группы будут впускать и принцев, и белых коней с некоторым количеством подмигиваний и с прочтением в стилистике «так плохо, что уже хорошо».
С появлением всеядности интерактивные игры вкуса, в которые мы играем друг с другом, не прекратились. Но если раньше они были больше похожи на морской бой с ограниченным количеством ходов, которые можно сделать, и относительно простыми стратегиями, то сегодня они превратились в шахматы, причем уже в шахматы, в которых от гроссмейстера требуется знать десятки дебютов глубиной в десятки ходов.
С сайта ПостНауки